120709 Sverdlov Dnevnik 1.mp3

Дневники Окрестина. Эпизод 2: Суд

Дневники Окрестина. Эпизод 3: Инструкция по эксплуатации

Дневники Окрестина. Эпизод 4: Словарь

Кулинары Окрестина: В сутки ― 19000 на заключенного. Три каши, суп, котлета

В твиттере мне советуют каждый день выходить из квартиры с включенным диктофоном. Даже в магазин или вынести мусор. Я так делать не буду, потому что имею право жить спокойно, не боясь. После того, что произошло 22 июня, я знаю: доказательства того, что я не матерился / не потреблял / не верблюд, могут понадобится в любой день. Но основание ли это превратить свою жизнь в ежедневный шухер?

Но обо всем по порядку.

Задержание

Утром я выхожу из дома, немного опаздывая на работу. Иду очень быстро... Голубой бус Volkswagen Transporter замечаю, только когда два громилы в штатском подходят ко мне на расстояние вытянутой руки.

Надо сказать, что когда в Малиновке на улице тебя останавливают здоровые парни, отнюдь не факт, что это сотрудники милиции. Но я слышу настойчивое: "Пройдемте!". Прошу представиться, не надеясь, что громилы покажут удостоверения. Просто хочу, чтобы они сделали это "обязательное" нарушение при задержании "политических". Естественно, никаких бэджей мне не показывают.

"Милиционеров обязательно попросите показать документы. Чтобы хотя бы бэдж был... Также они должны назвать причину задержания. Закон требует, чтобы хотя бы какие-то основания для задержания были, а не просто "нам кажется"... Если вас в чем-то подозревают или вы похожи на кого-то, кого где-то ищут, — чтобы эти обстоятельства были подлинными", — комментирует юрист Тамара Сидоренко.

Беги, парень!

Пару дней спустя другой узник Окрестина — Иван Омельченко — рассказывает мне, что пытался убежать от милиционеров. Побежал в другую сторону и... уперся в милицейскую машину! Ждали и там. Поэтому пришлось остановиться самому, чтобы не положили лицом на асфальт. С автором перформанса "<--мусорок" мы сутки сидим в одной "хате", а затем его переводят... "Хата" — так на Окрестина называют камеру. Сейчас второй этаж изолятора закрыт и "работает" всего 13 хат: три на первом этаже и десять на третьем. Внизу живут заключенные, которые каждый день выходят на работы по изолятору и в город. Также вниз переводят тех, кто в течение дня освобождается.

Спрашиваю у Тамары Сидоренко, отягощает ли положение задержанного то, что он пытался убежать от милиционеров:

"В статье 7.3 КоАП перечислены все обстоятельства, отягощающие административную ответственность. Это продолжение противоправного действия, невзирая на требования его прекратить, повторное совершение, привлечение несовершеннолетнего, группой, в условиях бедствия, по мотивам рассовой и национальной нетерпимости, в состоянии алкогольного опьянения... Ни слова о том, что если вы убегаете — это надо учесть как обстоятельства, отягощающие вашу ответственность, здесь нет. Зато в этой же статье написано, что никакие другие обстоятельства не могут быть учтены как отягощающие", — подсмотрев в кодекс, отвечает юрист.

Мы с "моими" милиционерами проходим в бус. Один из них, который садится рядом с водителем, держит в руках распечатку моего паспорта. Сравнивает с оригиналом и убеждается, что не ошибся. Через 4 часа в суде милиционер отрицает существование распечатки... Доказать же такое попросту невозможно. Бус едет в направлении Московского РОВД.

"Нет там никакого солнца. И людей нет..."

В отделении у меня отбирают вещи, снимают с одежды все шнурочки-цепочки и сажают в КПЗ. Это каменная коробка 1 на 2 метра, с небольшой скамейкой. Год назад я сидел в подобной камере в Фрунзенском РОВД — там невыносимо, до боли в висках, пахло краской... Вспоминая это, я вдруг нащупываю на запястье часы, о которых забыли милиционеры. Решаю прятать их до конца: мне казалось очень важным не терять осознования времени. Все заключение я буду прятать часы в продранной манжете байки, а на последние дни, перед двумя самыми беспощадными "шмонами", после которых пришлось собирать вещи по всей "хате", перепрячу в грязные носки. И вынесу их не найденными.

"Шмон" — развлечение раз на пару дней. Персонал изолятора пытается в "хате" найти то, что мы могли бы там спрятать. Предназначен "шмон" для давления на политзаключенных: отыскать что-нибудь существенное у людей, которых обыскали сначала в отделении милиции, а затем на "входе", невозможно.

Первую неделю неволи мне действительно жизненно необходимо знать, сколько времени. Но это проходит. Зато выясняется, что ориентироваться во времени можно по звукам извне: в 8 и 9 часов на этаже появляются новые дежурные, это можно услышать по брязганью решеток и разговорам. Примерно в 14 с песнями идут на обед солдаты из части внутренних войск, а около 14:30 над изолятором слышен большой пассажирский самолет — это значит, что скоро обед и у нас. Где-то в 21:30 те же солдаты с песнями отдыхают перед отбоем. Кстати, поют не только "Катюшу", но и "Группу крови".

Возвращаемся в КПЗ. Я жду, пока меня позовут к следователю, чтобы описать вещи и составить протокол. За дверью буянит китаец: он хвастается, что вечером выпил 4 бутылки шампанского и требует переводчика. Китаец говорит, что его зовут Андрей, что он окончил гумфак БГУ и отмечал выпускной. Рассказывает, что ночью милиционеры забрали у него телефон и избили. Каждого, кто выходит из дежурной части, он встречает словами: "Отдай телефон, пидлас сука на!". Сложно сказать, что бы с ним сделали в ответ, не будь он китайцем.

Милиционер выводит меня в туалет, и я вижу, что остальные задержанные пока что находятся в коматозе. Спрашиваю у него, почему меня держат в КПЗ, а не вместе с людьми и в комнате с окнами, из которых светит солнце.

"Нет там никакого солнца, — отвечает милиционер. — И людей нет".

Когда подписываешь протокол — соглашаешься с его содержанием

А протокол составляют без меня! Список моих вещей милиционеры начинают с носков и презервативов, словно это главные вещи, которые у меня есть с собой. Подписывая его, я указываю, что не присутствовал при составлении. Шустрый командир, который принес бумаги, просит, чтобы я подписал протокол, но отказывает (!) в том, чтобы я занес туда свои жалобы. Также он не разрешает мне позвонить родным и на работу, не разрешает вызвать адвоката. Все это, безусловно, нарушения. Поэтому я расписываюсь только за то, что получил копию протокола. Остальное подписать отказываюсь.

Конвоир начинает угрожать: если не подпишешь, мы просто напишем, что ты отказался подписать, и ничего не изменится. Но это обман: если подписываешь протокол — формально соглашаешься с его содержанием. А я соглашаться с тем, что грязно выражался на улице, не хочу.

9-я заповедь

Конвоир уходит ни с чем. Через некоторое время на том же голубом бусике, в котором я приехал в РОВД, меня везут в суд. Рядом сидят задерживавшие меня милиционеры.

"Будешь свидетельствовать в суде?" — спрашиваю я у одного из них.

Он кивает.

"А совесть не загрызет?" — продолжаю я.

Он мотает головой.

"Надо с такими "свидетелями" обязательно разговаривать, если есть возможность, — считает Тамара Сидоренко. — Но я не знаю, что можно сказать, чтобы они передумали свидетельствовать. Может о том, что даже в Библии среди 10 заповедей нашлось место словам "не лжесвидетельствуй против ближнего своего". Да про карму рассказать. О том, что столь плохой проступок, как лжесвидетельствование, может отразиться на детях, на следующих поколениях..."

В суде этот милиционер говорит, что патрулировал мою улицу, одетый в милицейскую форму. Что услышал, как я нецензурно выражаюсь, и сделал мне замечание. А когда не получилось меня, хулигана, успокоить, вызвал служебный автомобиль, который пришлось ждать около пяти минут... Подробности пришлось вытягивать из него дополнительными вопросами. О том, как это было, — в следующем эпизоде Дневников Окрестина.