Светлана Алексиевич рассказывает о своей новой книге
Накануне Дня всех влюбленных «Европейское радио для Беларуси» беседует с известной писательницей Светланой Алексиевич о любви и ее новой книге. — Вы сейчас пишете новую книгу о любви. Расскажите, пожалуйста, о ней: что это за книга, и почему вдруг о любви?
— Книгу о любви я пишу уже много лет. Я обычно очень долго пишу свои книгами, а это, вероятно, главная книга, которую я хочу написать.
Мной задуман цикл из семи книг: “У войны не женское лицо”, “Цинковые мальчики”, “Чернобыльская молитва” и другие, уже написанные. Всего пять книг. Правда, пятую — “Зачарованные смертью” — я переделываю. Она будет иначе называться — “Время second hand”.
Там будет добавлено то, что произошло с нами в последние 20 лет, после перестройки. А вот следующие, шестая и седьмая книги задуманного цикла — одна о любви, вторая — о смерти.
Почему об этом? Потому что наша жизнь так изменилась за последние 20 лет: мы вернулись к обычной, нормальной, человеческой жизни. Хотим жить, как все, правда, у нас пока что плохо получается. А обычно жизнь вертится вокруг любви и смерти.
Новая книга будет называться "Чудный олень вечной охоты". У Александра Грина есть такие слова, что “счастье — это чудный олень вечной охоты”.
Человек все время о чем-то тоскует: о любви, о каком-то смысле; что-то гонит человека по жизни... Новая книга — это сто интервью с реальными людьми, 50 мужских рассказов, 50 женских.
Это разные истории любви: военного времени, блокады, 1960-70-х годов, сегодняшних дней. Истории разных людей: и богатых, и бедных, и несчастных, и влюбленных, и разлюбивших. И опять вопрос о том, кто мы такие, что мы, как мы понимали и понимаем счастье, что ищем в этой жизни, что у нас получается, что не получается.
— Книги, которые Вы написали до сих пор, были полны трагизма, а сейчас вдруг тема любви — почему именно она? Или, может, для Вас любовь — это тоже что-то трагическое?
— Дело в том, что ранее я писала, скажем так, о советском человеке, человеке, существовавшем, в принципе, в такой истории жестокой, страшной, с определенной сверхидеей — такой сильной энергетической идеей социализма, коммунизма.
Эти идеи отошли, они уже не работают. Во всяком случае, на европейском пространстве они вряд ли когда-нибудь будут работать. И я хотела проследить до конца, что будет с этими людьми, как мы дальше жить будем. Мы вышли из этого наркоза — и что дальше? Вокруг чего дальше вертится наша жизнь?
А она — вокруг любви и смерти, поэтому, соотвественно, и посыл такой. А насчет трагизма... Знаете, когда мы говорим о любви, то эта вещь — и самое яркое событие в жизни человека, и в то же время это, наверное, все же что-то такое, что редко сбывается. Это скорее всегда предчувствие, ожидание счастья, ожидание чего-то, какого-то единственности.
Все-таки мы больше умеем грустить, чем хорошо жить. Это связано и с общей нашей философией, поскольку мы никогда не жили хорошо. Возможно, сегодня мы учимся просто жить, не готовимся к тому, чтобы где-то закрыть собой амбразуру дзота или залезть на Чернобыльский реактор, крышу.
Мы на самом деле учимся искать другого человека, мы учимся любить и вообще относиться к жизни хотя бы немножко как к празднику. Это все новое для нашей культуры, поскольку это — культура, скорее, страданий и выживания.
И, я считаю, что эта книга сегодня очень вовремя, потому что мы хотим быть счастливыми. Мы увидели, когда вышли из своего идеологического гетто, что мир живет иначе, что можно жить для себя и искать смысл в каждом дне, в существовании для другого человека. Это очень важно. Люди об этом много говорят, и много думают.
А трагизм все равно присутствует в нашей жизни. Если мы будем очень искренни, как мы иногда бываем искренни, то мы чаще грустим, чем говорим: "Да, я счастлив". такие люди редко встречаются.
— Достаточно ли искренни и открыты люди в разговорах с Вами?
— Еще Пушкин говорил: быть до конца откровенным — невозможно физически. Я думаю, действительно он как большой художник догадался о том, что словами человек не может выразить, тем более такие понятия, как смерть и любовь.
Мне часто говорят, что в моих книгах люди хорошо рассказывают. Мои книги чаще всего о смерти. И вот человек возле смерти или близкий к ней действительно говорит хорошо. Также очень хорошо он говорит во время любви, потому что здесь он достает из себя самое лучшее или самое страшное, что у него есть.
Это значит, он полностью обнажен и полностью, так сказать, задействован. Работают все его антенны, поскольку мир преображается, когда человек влюблен. Но я не знаю, можно ли рассказать все о том, как набегает морская волна или как сыплется песок. Но я думаю, что оттого что будет много рассказов, вместе они дадут этот гул. Гул нашей жизни... Этого чувства.
Я не могу сказать, что люди закрываются от меня, иногда они и не могут ничего рассказать... Вот чукча, например, когда говорит о снеге — у него десять названий снега: снег после дождя, снег утренний, снег ночью. Француз говорит о любви: тело после любви, тело в ожидании любви...
А у нас нет этих слов. Всегда или розы, или мат от беспомощности какой-то — что-то варварское такое, грубое. Но я думаю, это все будет документ: и то, как мы можем рассказать, и что мы рассказываем, и то, о чем мы молчим, и что не можем рассказать — для меня это все одинаково документ.
Главное — найти людей, которые пережили это чудо или ждут его, чуда любви, потому что это действительно чудо — вещь, неподвластная тем же деньгам... Я знаю олигархов, у которых сыплются деньги из карманов, а они несчастные, хоть у них девушки — самые лучшие фотомодели.
Физически все есть, а вот чуда этого нет. И знаю людей, которые счастливы в какой-то "хрущовке" с совмещенным санузлом. Это вообще загадочная вещь, и возможно, это главное событие нашей жизни.
— Вы опрашивали людей и, скажем так, более низкого социального положения, и более высокого, и людей публичных. На Ваш взгляд, есть ли связь между статусом человека, его публичностью и его любовью?
— Знаете, если человек любит, именно любит, я не говорю о страсти, увлечении, просто сексе, то первое открытие — здесь все одинаковы, все возвращаются в какое-то детство. Даже жесткие люди, особенно если я их нахожу в состоянии "полета", в состоянии влюбления — они все одинаковы.
Другое дело, что один может подарить своей подруге машину, а другой — только букет цветов или вообще не так много, с точки зрения нашего материального времени. И все равно, не так много этим измеряется. Нет-нет... Если это чувство настоящее, то это совсем иной мир. И это мир очень похож у всех.
— Вы затрагивали тему любви у французов, белорусов... На ваш взгляд, отличается ли любовь белорусов и иностранцев?
— Сама любовь, она, в принципе, одинакова. Человек любит, и с ним происходит вся эта ворожба. И все это очарование или какие-то разломы — это все одинаково. Другое дело, если любовь оформляется, например, в брак или в долгие отношения, то набирают силу определенные культурные, ментальные вещи, характеры наши, наше воспитание.
Но все это потом. А вначале, в сам этот момент, который, к сожалению, проходит, не стоит на месте, поскольку над любовью надо много трудиться, это чувство одинаково. А позже уже все по-разному.
— Если обобщить в целом, то можно ли сказать, что есть какая-то общая характеристика народа. Например, белорусы — толерантные, другие народы — какие-то еще... Можно ли сказать: какой народ в политике, в общественной жизни и вообще сам по себе — такой он и в любви?
— Нет. Я могу сказать, особенно по своей жизни в Европе, где я живу уже 7 лет, что эти различия культивируются скорее в письменной культуре, в мифологии, которая создается искусством. А вот на уровне народной, массовой жизни человек все больше становится одинаковым. Может, это и нехорошее слово, но мы становимся похожи друг на друга.
Интернет — это общее пространство, и компьютер создает какие-то общие представления, какую-то общую культуру, поэтому молодежь везде похожа. Я не могу сказать, что у белорусов какая-то особая культура.
Эти акценты мне не близки, потому что когда я пишу книги, то ищу человека во времени, чем пришпиливаю его национально, и в то же время — вечного человека, то, что в человеке вечно: то, что есть и у индейца, и у канадца, американца, у белоруса и русского. Я нахожу людей, с которыми с первой минуты мы начинаем об одном и том же говорить, и в Японии, и в Мексике, и в Австралии...
— Не могли бы Вы поделиться с нами какой-нибудь историей из будущей книги, наиболее Вам запомнившейся?
— Есть одна история, которая меня потрясла. Девушка, инвалид с детства, всегда только в коляске, но за ней ухаживали всегда мальчики. Не так давно она выбирала между двумя из них. Оба они просто красавцы. И вот они добивались брака с ней.
С точки зрения такого голого сегодняшнего циничного разума, можно сказать: “Как? Какая любовь?” Казалось бы, дальнейшая судьба человека решена, а она выбирала между двумя красивыми парнями. Она рисует, они пишет стихи, она на удивление веселый человек. И вот действительно, это — какой-то удивительный мир.
Я потом разговаривала с молодым человеком, с которым она осталась. Они уже два или три года живут вместе. Случилось так, что их домработница уехала в Германию зарабатывать деньги. И он впервые, проснувшись утром, понял, что надо пойти и вынести... Он узнал, что такое горшок... Это, конечно, ошеломило его. Однако это ни грамма не сбило их мир, их ориентиры. И все это сохранилось, выжило.
И я подумала: “Боже мой, какая история, не в угоду времени”. Сегодня искусство стремится угодить времени, пошлости этого времени, прагматичности этого времени. А наоборот, эта история возвысилась до того человеческого, которое человек несмотря ни на что не потеряет, и оно всегда восстановится в нем, если он человек по Божественному замыслу.
— А есть в этой книге Ваша история?
— Я думаю об этом. История моей жизни не такая простая, и мне кажется, для того, чтобы пройти путь до конца в моих книгах, в этом произведении мне нельзя "прятаться" так, как я раньше пряталась в прошлых книгах — за события (война в Афганистане или катастрофа в Чернобыле), а действительно ответить доверием на доверие своих героев. Может быть... Может быть...
— Когда закончите цикл из семи книг, есть ли у Вас дальнейшие планы?
— У меня еще лет десять этой вот работы. Соответственно, у меня 10 лет интересной жизни... У меня много планов... Но мне надо 10 лет, чтобы кончить эту работу.
Фото — www.waytorussia.net
— Книгу о любви я пишу уже много лет. Я обычно очень долго пишу свои книгами, а это, вероятно, главная книга, которую я хочу написать.
Мной задуман цикл из семи книг: “У войны не женское лицо”, “Цинковые мальчики”, “Чернобыльская молитва” и другие, уже написанные. Всего пять книг. Правда, пятую — “Зачарованные смертью” — я переделываю. Она будет иначе называться — “Время second hand”.
Там будет добавлено то, что произошло с нами в последние 20 лет, после перестройки. А вот следующие, шестая и седьмая книги задуманного цикла — одна о любви, вторая — о смерти.
Почему об этом? Потому что наша жизнь так изменилась за последние 20 лет: мы вернулись к обычной, нормальной, человеческой жизни. Хотим жить, как все, правда, у нас пока что плохо получается. А обычно жизнь вертится вокруг любви и смерти.
Новая книга будет называться "Чудный олень вечной охоты". У Александра Грина есть такие слова, что “счастье — это чудный олень вечной охоты”.
Человек все время о чем-то тоскует: о любви, о каком-то смысле; что-то гонит человека по жизни... Новая книга — это сто интервью с реальными людьми, 50 мужских рассказов, 50 женских.
Это разные истории любви: военного времени, блокады, 1960-70-х годов, сегодняшних дней. Истории разных людей: и богатых, и бедных, и несчастных, и влюбленных, и разлюбивших. И опять вопрос о том, кто мы такие, что мы, как мы понимали и понимаем счастье, что ищем в этой жизни, что у нас получается, что не получается.
— Книги, которые Вы написали до сих пор, были полны трагизма, а сейчас вдруг тема любви — почему именно она? Или, может, для Вас любовь — это тоже что-то трагическое?
— Дело в том, что ранее я писала, скажем так, о советском человеке, человеке, существовавшем, в принципе, в такой истории жестокой, страшной, с определенной сверхидеей — такой сильной энергетической идеей социализма, коммунизма.
Эти идеи отошли, они уже не работают. Во всяком случае, на европейском пространстве они вряд ли когда-нибудь будут работать. И я хотела проследить до конца, что будет с этими людьми, как мы дальше жить будем. Мы вышли из этого наркоза — и что дальше? Вокруг чего дальше вертится наша жизнь?
А она — вокруг любви и смерти, поэтому, соотвественно, и посыл такой. А насчет трагизма... Знаете, когда мы говорим о любви, то эта вещь — и самое яркое событие в жизни человека, и в то же время это, наверное, все же что-то такое, что редко сбывается. Это скорее всегда предчувствие, ожидание счастья, ожидание чего-то, какого-то единственности.
Все-таки мы больше умеем грустить, чем хорошо жить. Это связано и с общей нашей философией, поскольку мы никогда не жили хорошо. Возможно, сегодня мы учимся просто жить, не готовимся к тому, чтобы где-то закрыть собой амбразуру дзота или залезть на Чернобыльский реактор, крышу.
Мы на самом деле учимся искать другого человека, мы учимся любить и вообще относиться к жизни хотя бы немножко как к празднику. Это все новое для нашей культуры, поскольку это — культура, скорее, страданий и выживания.
И, я считаю, что эта книга сегодня очень вовремя, потому что мы хотим быть счастливыми. Мы увидели, когда вышли из своего идеологического гетто, что мир живет иначе, что можно жить для себя и искать смысл в каждом дне, в существовании для другого человека. Это очень важно. Люди об этом много говорят, и много думают.
А трагизм все равно присутствует в нашей жизни. Если мы будем очень искренни, как мы иногда бываем искренни, то мы чаще грустим, чем говорим: "Да, я счастлив". такие люди редко встречаются.
— Достаточно ли искренни и открыты люди в разговорах с Вами?
— Еще Пушкин говорил: быть до конца откровенным — невозможно физически. Я думаю, действительно он как большой художник догадался о том, что словами человек не может выразить, тем более такие понятия, как смерть и любовь.
Мне часто говорят, что в моих книгах люди хорошо рассказывают. Мои книги чаще всего о смерти. И вот человек возле смерти или близкий к ней действительно говорит хорошо. Также очень хорошо он говорит во время любви, потому что здесь он достает из себя самое лучшее или самое страшное, что у него есть.
Это значит, он полностью обнажен и полностью, так сказать, задействован. Работают все его антенны, поскольку мир преображается, когда человек влюблен. Но я не знаю, можно ли рассказать все о том, как набегает морская волна или как сыплется песок. Но я думаю, что оттого что будет много рассказов, вместе они дадут этот гул. Гул нашей жизни... Этого чувства.
Я не могу сказать, что люди закрываются от меня, иногда они и не могут ничего рассказать... Вот чукча, например, когда говорит о снеге — у него десять названий снега: снег после дождя, снег утренний, снег ночью. Француз говорит о любви: тело после любви, тело в ожидании любви...
А у нас нет этих слов. Всегда или розы, или мат от беспомощности какой-то — что-то варварское такое, грубое. Но я думаю, это все будет документ: и то, как мы можем рассказать, и что мы рассказываем, и то, о чем мы молчим, и что не можем рассказать — для меня это все одинаково документ.
Главное — найти людей, которые пережили это чудо или ждут его, чуда любви, потому что это действительно чудо — вещь, неподвластная тем же деньгам... Я знаю олигархов, у которых сыплются деньги из карманов, а они несчастные, хоть у них девушки — самые лучшие фотомодели.
Физически все есть, а вот чуда этого нет. И знаю людей, которые счастливы в какой-то "хрущовке" с совмещенным санузлом. Это вообще загадочная вещь, и возможно, это главное событие нашей жизни.
— Вы опрашивали людей и, скажем так, более низкого социального положения, и более высокого, и людей публичных. На Ваш взгляд, есть ли связь между статусом человека, его публичностью и его любовью?
— Знаете, если человек любит, именно любит, я не говорю о страсти, увлечении, просто сексе, то первое открытие — здесь все одинаковы, все возвращаются в какое-то детство. Даже жесткие люди, особенно если я их нахожу в состоянии "полета", в состоянии влюбления — они все одинаковы.
Другое дело, что один может подарить своей подруге машину, а другой — только букет цветов или вообще не так много, с точки зрения нашего материального времени. И все равно, не так много этим измеряется. Нет-нет... Если это чувство настоящее, то это совсем иной мир. И это мир очень похож у всех.
— Вы затрагивали тему любви у французов, белорусов... На ваш взгляд, отличается ли любовь белорусов и иностранцев?
— Сама любовь, она, в принципе, одинакова. Человек любит, и с ним происходит вся эта ворожба. И все это очарование или какие-то разломы — это все одинаково. Другое дело, если любовь оформляется, например, в брак или в долгие отношения, то набирают силу определенные культурные, ментальные вещи, характеры наши, наше воспитание.
Но все это потом. А вначале, в сам этот момент, который, к сожалению, проходит, не стоит на месте, поскольку над любовью надо много трудиться, это чувство одинаково. А позже уже все по-разному.
— Если обобщить в целом, то можно ли сказать, что есть какая-то общая характеристика народа. Например, белорусы — толерантные, другие народы — какие-то еще... Можно ли сказать: какой народ в политике, в общественной жизни и вообще сам по себе — такой он и в любви?
— Нет. Я могу сказать, особенно по своей жизни в Европе, где я живу уже 7 лет, что эти различия культивируются скорее в письменной культуре, в мифологии, которая создается искусством. А вот на уровне народной, массовой жизни человек все больше становится одинаковым. Может, это и нехорошее слово, но мы становимся похожи друг на друга.
Интернет — это общее пространство, и компьютер создает какие-то общие представления, какую-то общую культуру, поэтому молодежь везде похожа. Я не могу сказать, что у белорусов какая-то особая культура.
Эти акценты мне не близки, потому что когда я пишу книги, то ищу человека во времени, чем пришпиливаю его национально, и в то же время — вечного человека, то, что в человеке вечно: то, что есть и у индейца, и у канадца, американца, у белоруса и русского. Я нахожу людей, с которыми с первой минуты мы начинаем об одном и том же говорить, и в Японии, и в Мексике, и в Австралии...
— Не могли бы Вы поделиться с нами какой-нибудь историей из будущей книги, наиболее Вам запомнившейся?
— Есть одна история, которая меня потрясла. Девушка, инвалид с детства, всегда только в коляске, но за ней ухаживали всегда мальчики. Не так давно она выбирала между двумя из них. Оба они просто красавцы. И вот они добивались брака с ней.
С точки зрения такого голого сегодняшнего циничного разума, можно сказать: “Как? Какая любовь?” Казалось бы, дальнейшая судьба человека решена, а она выбирала между двумя красивыми парнями. Она рисует, они пишет стихи, она на удивление веселый человек. И вот действительно, это — какой-то удивительный мир.
Я потом разговаривала с молодым человеком, с которым она осталась. Они уже два или три года живут вместе. Случилось так, что их домработница уехала в Германию зарабатывать деньги. И он впервые, проснувшись утром, понял, что надо пойти и вынести... Он узнал, что такое горшок... Это, конечно, ошеломило его. Однако это ни грамма не сбило их мир, их ориентиры. И все это сохранилось, выжило.
И я подумала: “Боже мой, какая история, не в угоду времени”. Сегодня искусство стремится угодить времени, пошлости этого времени, прагматичности этого времени. А наоборот, эта история возвысилась до того человеческого, которое человек несмотря ни на что не потеряет, и оно всегда восстановится в нем, если он человек по Божественному замыслу.
— А есть в этой книге Ваша история?
— Я думаю об этом. История моей жизни не такая простая, и мне кажется, для того, чтобы пройти путь до конца в моих книгах, в этом произведении мне нельзя "прятаться" так, как я раньше пряталась в прошлых книгах — за события (война в Афганистане или катастрофа в Чернобыле), а действительно ответить доверием на доверие своих героев. Может быть... Может быть...
— Когда закончите цикл из семи книг, есть ли у Вас дальнейшие планы?
— У меня еще лет десять этой вот работы. Соответственно, у меня 10 лет интересной жизни... У меня много планов... Но мне надо 10 лет, чтобы кончить эту работу.
Фото — www.waytorussia.net
